Мы живем в удивительное время! (Часть 1)

✹    ✹    ✹    ✹    ✹

В 1985 году я учился в школе в девятом классе. У меня, несомненно, временами проявлялся интерес к истории, хотя не могу сказать, что я был хорошим учеником. Однако, в общем и целом, чувствовал себя активным участником общественной жизни школы, особенно после того, как втянулся в комсомольские дела (при всем их идеологическом антураже, что тогда, естественно, воспринималось как само собой разумеющееся). В принципе, чувствовалось, что комсомольская жизнь, по сравнению с тем, что было раньше – это некий переход от детства к взрослению. Я помню собрания, обсуждения тех вопросов, которые касались уже каких-то серьезных событий, и был рад и горд, что тоже причастен к этому.

Мое будущее представлялось мне весьма смутно. Я учился в спортивном классе, специализировался на легкой атлетике и плавании. Наверное, меня интересовали гуманитарные дисциплины. Интересовала история, главным образом благодаря историческим романам. Что касается общественно-политической жизни, то, скорее всего, здесь я был сторонним наблюдателем. Да, меня волновали многие перипетии общественных процессов в стране и мире, но все это еще казалось мне слишком романтизированным, героизированным, далеким. Помню, что сильно занимала международная жизнь, события за рубежом, например, очень нравилась телепрограмма «Международная панорама». Родители удивлялись, что я ее регулярно смотрю. А еще я любил программу «Очевидное – невероятное», которую вел Сергей Петрович Капица.

В плане общения с родителями я не могу припомнить каких-то откровенных бесед на общественно-политические темы. Мы жили в Сатке. Родители были погружены в свою работу, преподавали в техникуме. У меня было предостаточно свободного времени и все оно принадлежало мне. Я не могу назвать своих родителей авторитарными в том смысле, что они стремились навязать свое мнение. В политическом плане они казались вполне лояльными, «правильными» советскими людьми. И я тоже воспитывался в таком духе. Все, что появлялось на идеологическом фоне, воспринимал как истину в последней инстанции. И все то, что тогда стали называть «перестройкой», «гласностью», «ускорением», было воспринято мной и большинством моих сверстников как очередное движение вперед «к светлому будущему». Ни о каких реформах, коренном перевороте или чем-то подобном никто даже не помышлял. Просто очередной этап развития, который движет всех нас к некой ранее намеченной великой цели. Все нормально, все под контролем.

Не могу сказать, что я что-то знал о Леониде Ильиче как о человеке или политике. Просто с его фигурой ассоциировались детские представления о стабильности и порядке.

Помню, на меня произвело чрезвычайное впечатление сообщение о смерти Брежнева. Я тогда учился в 6 классе. Не могу сказать, что я что-то знал о Леониде Ильиче как о человеке или политике. Просто с его фигурой ассоциировались детские представления о стабильности и порядке. И вдруг ни с того ни с сего этот порядок нарушен. Тягостное, хотя и малопонятное ощущение всеобщей скорби. Огромная на всю газетную страницу фотография в траурной рамке…

Кажется, отец проявлял активность в общественно-политическом плане как распространенное в то время средство продвижения по служебной лестнице. Видимо ему светила какая-то руководящая должность. По-моему, он даже готовился к вступлению в партию, сдавал документы, а может и экзамены. Помню, как у нас появился среди журналов, которые я любил читать или просто смотреть, странный, невзрачно-серый и в моем понимании совершенно неинтересный журнал «Коммунист». Я его просто пролистывал – ничто не цепляло глаз. Плюс появились какие-то непонятные для меня книжки, которые отец называл «философией». То были книги по истории партии и краткие популярные переложения марксистско-ленинской философии. В девятом и десятом классах я даже пытался их читать и кое-что меня зацепило. Мне показалась весьма интересной и захватывающей логика развертывания понятий, мыслительных конструкций в этих загадочных книгах. Конечно, я еще и понятия не имел о Гегеле или философском материализме, но что-то меня завораживало красотой и стройностью мысли о таких далеких от повседневности необычных и глубоких вещах.

Философский раздел в курсе школьного обществоведения, после знакомства с этими книжками, я усвоил довольно легко. В отличие от большинства своих сверстников, которые считали подобное «полной мутью», я все это бойко и осмысленно излагал с полным пониманием прочитанного. В девятом классе я вступил в комсомол, платил взносы, присутствовал на собраниях, участвовал в обсуждении вопросов школьной жизни – это в моем тогдашнем понимании выглядело очень «по-взрослому». В десятом классе я уже целиком был захвачен актуальными событиями – с большим интересом смотрел политические новости и партийные съезды, внимательно изучал официальные программные документы. Самой «читаемой» газетой стал еженедельник «Аргументы и факты». Меня по-прежнему манили международные дела. В классе я занимал бессменную должность политинформатора, причем, всегда пытался не просто рассказывать о политических событиях, но и рассуждать по каждому поводу.

Конечно, было и еще кое-что… Иногда на застольях, где собирались сослуживцы и друзья моих родителей, мне доводилось слышать неполиткорректные анекдоты про Брежнева или про то, что какой-то «милиционер пришел к власти»… Мне подобное казалось не совсем понятным, поскольку родители никогда не позволяли себе шутить на такие темы при детях. Может, в силу своих убеждений, а может, в силу того, что родители были публичными людьми – они выглядели весьма политкорректными. Но от некоторых разговоров веяло чем-то таинственным и не совсем хорошим. Да еще от сверстников мне приходилось слышать политические анекдоты, которые они заимствовали из взрослых разговоров.

Тогда я совсем не чувствовал никакой смены курса, изменения политических настроений. На фоне всеобщей политкорректности, порядка и жесткой дисциплины поразительным контрастом выглядела фигура М.С. Горбачева, а именно: его свободное и простое изложение мыслей, живая речь не «по бумажке» – все это представлялось мне своего рода открытием. Изложение не «по бумажке» стало моим идеалом при проведении политинформаций, и в Горбачеве я вдруг увидел воплощение этого идеала, особенно после того, как появились репортажи о его спонтанном общении с народом. Как-то на слова одной бойкой женщины из толпы, что, мол, власть должна быть поближе к народу, он, окруженный тесным кольцом людей, бросает свое знаменитое: «Куда же еще ближе?!» И от этого повеяло каким-то абсолютно новым свежим ветром, ветром перемен… Та область политической жизни, которая была для меня тайной за семью печатями, начала приоткрываться. И мне впервые, хотя и смутно, начали представляться перспективы совершенно иной жизни страны.

Все те, кто в 1980-е интересовался общественно-политической жизнью, органично впитали горбачевские новшества. Многих буквально «окрыляла» и вдохновляла мысль о том, что можно свободно и открыто говорить о наших недостатках. Но я не знал и еще не мог четко сформулировать, что это за недостатки, о которых можно открыто говорить. Однако вселяло надежду, что мы все вместе делаем общее дело, можем конструктивно, без лишнего официоза и лишнего формализма поговорить о простых, жизненно важных вещах: как жить, как формировать свое мировоззрение, что нас ждет в будущем, что пригодится для этого будущего, а что нет. В таких дискуссиях, затрагивающих мировоззренческие вопросы, возникали иногда весьма острые для нас темы: «почему что-то сложилось именно так, а не иначе?», «могут ли взрослые или люди старшего поколения тоже совершать ошибки?», «можем ли мы рассуждать с ними на равных?»

Осознание необходимости перемен назревало стремительно. То, что мы жили не богато, не могли приобрести какие-то вещи, не всегда могли съездить на море летом, было для всех очевидно. Но только теперь это стало не поводом для смирения, а поводом для протеста. У нас что-то не так, надо что-то менять!

Мой отец всегда предпринимал нечто, чтобы иметь какой-то дополнительный заработок. Это были простые трудовые деньги, например, «артель» по замене кровли на крышах. Я тоже привлекался к разному труду. Мне казалась вполне нормальной мысль о том, что если хочешь съездить на юг – надо заработать. И понятно, что только преподавательской зарплаты на путешествия семьи из четырех человек не хватало. А, собственно, почему преподаватели, чтобы заработать на отдых, должны объединяться в какую-то «артель» и заниматься шабашкой?

12 июля – День металлурга. Мне эта дата врезалась в память, поскольку мы, как правило, заканчивали свои «крышные» работы. Мама раскладывала на диване стопочки денег, тщательно их подсчитывала, и мы планировали отдых на море. Ездили семьей в Керчь, Жданов (Мариуполь). Там, видимо, чтобы облегчить бытовые нужды людям со средним достатком, предлагался такой обмен: тамошний «родственный» техникум предоставлял коллегам из уральского техникума освободившееся общежитие, чуть ли не на берегу моря, чем мы с радостью пользовались. Паромная переправа Крым-Кавказ, дикие пляжи… Песок, солнце, море – что еще надо? Условия скромные, но нас все устраивало. Мы ездили туда из года в год.

Помню также нашу семейную поездку в Москву по путевке, кажется, через год или два после Олимпиады. Тот год вообще оказался примечательным в плане отдыха, мы два месяца целиком провели в поездках: сначала съездили на юг, а потом в Москву. Впечатления от столицы осталось грандиозные: я даже делал какие-то путевые заметки, вел дневник.

✹    ✹    ✹    ✹    ✹

Возвращаюсь к 1986 году. Я заканчивал школу. Была какая-то неопределенность по поводу будущего. Педагогическую профессию мне получать не хотелось, наверное, потому что родители этим занимались. Хотя меня интересовала история, политика, но куда ехать, где себя проявить в таких областях? Я не чувствовал подобной возможности, да у меня и особого желания не было… Плюс еще армия висела дамокловым мечом… Необходимость идти в армию тяготила, но я понимал, что служить придется. Отец, например, не служил, он прошел военную кафедру во время учебы в Томском политехническом институте. В этом институте он и познакомился с моей мамой.

Я дитя студенческого брака. После окончания института мои родители по распределению должны были ехать в Сатку. Им нужно было спокойно окончить институт, поэтому шести месяцев от роду я был отлучен от материнской груди и отдан на попечение бабушкам в Оренбург. Так что я только родился в Томске, а все свое детство провел в Сатке, там и сестра моя родилась. В Сатке родители, молодые специалисты, получили трехкомнатную квартиру. И, как они мне говорили потом, переезд поначалу воспринимали как временное пристанище – но оказалось, что на всю жизнь. Квартира – фактор мощный, это, видимо, и оказало решающее влияние. Только 1993 году я съездил просто посмотреть на город Томск, где появился на свет…

Папа родом из Оренбурга, а мама из Биробиджана. Этот мой «еврейский клан» – особая история… Мой дед и бабушка по материнской линии и весь их род – жители территорий, которые были присоединены в 1939 году от Польши. Я не знаю, как шли переселенческие потоки, но в силу того, что дедушка был убежденным коммунистом – он со своими идейными товарищами, то ли из Швеции, то ли из Аргентины – прибыл в Советский Союз. В то время советские власти активно агитировали специалистов-евреев разных профессий для возвращения в СССР и освоения отведенной для Еврейской автономной области территории на Дальнем Востоке. Ну и мой дед как специалист оказался там. Там же в 1930-1940 годы он завел семью.

Их довоенная и послевоенная жизнь окутана тайной. Сколько я их ни «раскручивал» на исторические темы – они предпочитали держать рот на замке. По крайней мере, мне известно, что все, с кем переехал дед, – были репрессированы. Мой дед участвовал в войне с японцами в 1945-м, получил ранение, имеет боевые и трудовые награды. В краеведческом музее города Биробиджана ему даже посвящен отдельный стенд.

Ну а своего второго деда по отцовской линии я видел только на старой черно-белой фотографии. Он погиб в 1942 году под Ленинградом. Отец с дядей потом ездили на ту братскую могилу… Моя вторая бабушка – очень простая, почти деревенская, бойкая, властная и скорая на крепкое слово. Когда она начинала рассуждать о жизни, моя мама явно чувствовала себя неловко и даже иногда просила: «Мама, что вы такое говорите при детях!» А говорила она примерно следующее, например, о своем муже: «Вот дурак, пошел добровольцем, – сидел бы дома, у него же бронь была! А вот понесла его нелегкая – вот его и убили!» Словом, неполиткорректные вещи. «Вот это у нас отобрали, вот туда-то нас согнали, вот то-то нас заставили делать…» Мне было интересно присутствовать при таких разговорах, но не потому что хотелось выведать какие-то тайны, меня забавляла сама обстановка и реакция на эти слова мамы и папы. Например, бабушка могла или пошутить по поводу власти, или сказать что-то нелицеприятное, или «ругнуть» советский строй. Конечно, она не была антисоветчицей или «диссиденткой», просто в среде простого трудового народа, видимо, всегда витали такие настроения.

Еще неизвестно, что страшнее: военная взрослость или военное детство. Мой дядя, вдоволь хлебнувший горького детства, пошел, как говориться, «по скользкой дорожке» – он сидел… Помню, ребенком я заворожено разглядывал его многочисленные наколки на теле: там были и «Маркс», и «Ленин», и «Сталин» и наряду с этими узнаваемыми персонажами много других изображений, значение которых осталось для меня загадкой. Его тело было настоящей энциклопедией тюремного искусства! Я не знаю, по какой статье он сидел. Пьянство его сгубило и всю его семью. Сейчас, по-моему, жива только его младшая дочь – моя ровесница. А сам он с женой и старшей дочкой умерли рано – крепко пили. А мой отец, наоборот, всегда вел подчеркнуто трезвый образ жизни: никогда не пил и не курил.

В 1986 году я «повелся» за теми ребятами, которые окончили школу на год раньше. Например, Дима Филиппов, ныне советник ректора ЧГПУ по связям с общественностью. Мы с ним учились в одной школе, он поступил на исторический факультет ЧелГУ, и я, вдохновленный его рассказом о студенческой жизни, подумал: «А почему бы и нет? Я тоже поступлю туда».

Поехал, и не поступил. Помнится, завалил обществоведение или что-то подобное – какие-то вопросы по устройству государства… Тогда я совсем растерялся и ничего толком не мог сказать. Хотя и был весьма бойким малым.

В тот год в вузах экспериментировали: перед устными экзаменами было собеседование. Причем, собеседование на вольные темы я прошел очень хорошо. Явился туда в каком-то неформальном виде, кажется, на мне были джинсы. И меня на собеседовании как раз спросили, как я отношусь к джинсам. А я даже не сразу понял суть вопроса – может, это какой-то «политический» вопрос, типа «предпочитаю ли я импортные вещи отечественным». А джинсы на мне были действительно импортные, аж из Чехословакии.

И меня на собеседовании как раз спросили, как я отношусь к джинсам. А я даже не сразу понял суть вопроса – может, это какой-то «политический» вопрос, типа «предпочитаю ли я импортные вещи отечественным».

Смешно вспомнить… Я пустился в рассуждения наподобие того, что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…» Видимо, я решил, что в таком ключе, не готовясь, я сдам и экзамены. Но не вышло. Где-то я получил «4», где-то «3». Понятно, что с такими баллами пройти было невозможно. Решил, что поступлю в следующий раз – хотя понимал, что следующий раз будет только через два года.

Провал на экзамене не стал для меня драмой. Более того, в том же 1986-м, чтобы год не пропадал зря – я поступил в училище. После школы у меня были водительские права, и вот я еще отучился год на автослесаря, получил рабочую специальность, которая, как оказалось, пригодилась мне в армии. В принципе, технические штучки меня тоже увлекали и интересовали. Да и деньги будут, если что – думал я. Вообще рабочая профессия тогда считалась нормальной, даже необходимой. Ну и в училище я тоже больше проявил себя по «общественной линии» – комсорг группы, член комитета комсомола. Познакомился со многими интересными людьми на разнообразных городских комсомольских мероприятиях.

Армию воспринимал как неизбежное зло – надо так надо. Старался настроиться психологически. Физическая подготовка была хорошая. В легкой атлетике и в плавании я выполнил все необходимые разрядные нормативы и дальше в спорт уже не тянуло. В училище моя спортивная форма позволяла мне участвовать в полумарафоне и я приносил своей организации какие-то очки в городском зачете. Помню, чтобы участвовать в пробеге мне хватало недели, чтобы набрать нужные кондиции.

Я не пил и не курил. Плюс в то время велась масштабная антиалкогольная кампания. Хотя лучшим примером в этом вопросе являлась моя семья. Притом, что достаточно было только выйти на улицу, чтобы увидеть многочисленные проявления бытового пьянства. У меня не вызывало ни тени сомнения, что пьянство – зло и я искренне считал, что антиалкогольная компания – «правое дело». Ни в какие «дворовые» сообщества меня не тянуло. У нас был свой круг «правильных» мальчиков и девочек и это нас вполне устраивало, хотя шпаны вокруг, как и в любом рабочем городке, было навалом.

Гордость за то, что живу в такой большой, великой стране воспринималось мной как само собой разумеющееся, хотя, конечно, не с чем было сравнивать. По крайней мере, если говорить о международной ситуации, – то о ней было известно только из газет, да из «Международной панорамы». А там все преподносилось в определенном идеологическом ключе: «у них все плохо», «они агрессивные», «а мы – миролюбивые». Поэтому было непонятно и даже обидно за другие страны, почему это они к нам не прислушиваются и все время затевают какие-то провокации. Как раз на телевидении появились «Мосты», которые вели Фил Донахью и наш в ту пору еще малоизвестный телеведущий Владимир Познер. Мне искренне было непонятно, как и непонятно людям в студии, – почему американцы все время задают вопросы о каких-то диссидентах, о свободе слова, что им больше не о чем спросить?

Уже после армии я познакомился с одним человеком в Сатке, который одно время работал на руководящих постах в комбинате «Магнезит». Он был почетным пенсионером. Помню, он долго рассказывал мне о вещах, которые происходили в стране «на самом деле». Плюс у него хранилась какая-то коллекция «диссидентских» песен на магнитофонных бобинах – я все слушал с огромным интересом. Песни со странными и весьма откровенными текстами под звуки расстроенной гитары… Если, например, Владимир Высоцкий звучал везде, то эти песни я слышал впервые. То, что я услышал от «деда» (так отец называл того человека), хотя и не воспринималось мной как некое откровение, тем не менее, захватывало как какой-то интересный, местами авантюрный и остросюжетный роман.

✹    ✹    ✹    ✹    ✹

Армия «грянула» весной 1987 года. Я досрочно сдал выпускные экзамены в училище, получил диплом. Как раз были майские праздники – и выпал снег. Как обычно, проходила демонстрация, но на душе было тягостно, – и этот снег, и непривычное ощущение бритой головы… Физически я чувствовал себя хорошо и настраивал себя психологически. Всякое, конечно, рассказывали. Но поскольку это неизбежно – то нужно было просто принять и преодолеть. Именно такую поставил перед собой задачу – преодолеть!

Где служить – все равно, сам я не определился, а спрашивали нас об этом только «для галочки». Короче, куда меня приписывали – не знал, даже не интересовался, но на призывном пункте в Копейске, где мы два-три дня просто валялись на футбольном поле в ожидании своей участи, вдруг показались люди в голубых беретах. Нас построили и стали отбирать: причем, по принципу «у кого есть водительские права – налево, остальные – направо». Автомобильный батальон ВДВ, классно же! Хотя парашютных прыжков у меня еще не было и я, если честно, вообще боялся высоты, но ореол ВДВ был настолько привлекателен для любого мальчишки, что все мы, новобранцы, очень воодушевились – нас отобрали в такие войска! Тут же нас погрузили и отправили в Литву под Каунас в сержантскую школу («учебку»).

Особыми физическими данными для ВДВ я не обладал, прыжки с парашютом рассматривал, пожалуй, только как способ самопреодоления. Плюс, как выяснилось, после этой учебки большинство из нас ожидала «особая миссия» – Афганистан. Из нашей учебной роты туда отправили 40 человек – свежеиспеченных мальчишек-сержантов, некоторые из них домой не вернулись. Тогда в Афган брали срочников. Я не попал в этот список.

Тема Афгана присутствовала и в моей «мирной» жизни, с ней была связана какая-то героика и даже романтика. Смысл этой войны не простирался в нашем понимании дальше поверхностных лозунгов «об интернациональном долге братскому народу». Поскольку на юге страны (да и во всем мире) все время появлялись какие-то братские народы, которым была нужна наша помощь, у нас не возникало никаких вопросов по поводу правомерности вторжения на территорию чужой страны, с чужой и чуждой нам культурой. По-моему, наибольшее число погибших в Афганистане приходится на 1986-87 годы. В принципе, и я служил в это время. Но мы не знали об этом, как-то не афишировалось. И более того, в армии все это держалось под грифом «секретно», а значит, нужно «хранить государственную тайну». Какие-то слухи проскальзывали, но как тогда думалось, «на войне, как на войне!» Мы все писали заявления: просим разрешить «выполнить интернациональный долг». У нас в части все офицеры имели опыт службы в Афганистане.

Я остался в учебке и был переведен в роту учебных машин (РУМ). Мы много ездили по Литве: Каунас, Вильнюс, Тракай… Очень красивые места. Прибалтика воспринималась уже как «заграница». Вроде бы Советский Союз, но все вокруг какое-то не совсем советское. Первая «толкучка», которую я посетил, была в Вильнюсе – прямо на центральной площади шла бойкая торговля всякой всячиной. Я часы красивые купил – на улице с рук. Это было очень непривычно. Дороги в Литве в прекрасном состоянии. На моем попечении состояла машина ГАЗ-52 («Люська»). Мягко говоря, не самый лучший автомобиль, хотя основную часть автопарка нашей роты составляли «Уралы». Я полгода выполнял обязанности водителя-инструктора, за мной был закреплен учебный пост на полигоне – «городок». Я сидел на параллельных педалях: вперед, назад, поворот, разворот – скучища… Плюс обслуживание машины…

Первые дни и недели в армии – шок. Полгода пролетели как один день. Кому-то было тяжело от большой физической нагрузки, с этим у меня было сносно, гораздо больше угнетала обстановка казармы и казарменный дух. Но, волю в кулак и – вперед! Еда была скромная, наш батальон существовал практически на натуральном хозяйстве: своя свиноферма, огороды… Поскольку мы служили в учебке, как таковой дедовщины не было, по крайней мере, не могу припомнить какие-то неразрешимые проблемы по этому поводу. Постепенно из роты учебных машин я перебрался в штаб батальона. Почти год служил «писарем» при замполите, и даже какое-то время был на офицерской должности – исполнял обязанности секретаря комитета комсомола батальона.

Учебка – временное пристанище, контингент постоянно меняется. И это было хорошо, поскольку там не было старослужащих («дедушек»). Но когда после учебки мы попали в подразделения – кто в роту учебных машин, кто в роту, которая осуществляла хозяйственные перевозки, – там уж столкнулись с иными порядками. Но поскольку мы держались сплоченными группами, помогали друг другу, «дедушки» предпочитали решать с нами свои проблемы мирным путем. Очень важно знать в такой странной обстановке, к какой группировке ты принадлежишь. У нас была самая мощная и многочисленная «уральская группировка».

Ко времени, когда я перебрался в штаб (сначала кого-то возил на машине, а потом уже окончательно и бесповоротно сел за печатную машинку) и особенно, когда занимался комсомольской деятельностью, перестройка по стране пошла вовсю. Она коснулась и армии. Силами батальонного актива мы организовали цикл радиопередач, чуть ли не подпольных. Вещание из радиоточек шло по вечерам перед отбоем, когда офицеров не было в ротах. Наши радиопередачи начинались с песни Виктора Цоя «Перемен!» Мы говорили на разные темы, большей частью о чести и достоинстве солдата, но не в официальном «заезженном» смысле, а в личностном, жизненном. «У каждого человека должно быть достоинство, и ни в коем случае нельзя позволять кому-то его попирать, даже в армии, ты, прежде всего, должен быть человеком».

Договорились даже до того, что если «приказ офицера несправедлив или не соответствует уставу – мы не должны его исполнять». Как ни странно, ни у партийного руководства батальона, ни у замполита никаких проблем по этому поводу не возникало. Они тоже даже как-то чересчур активно включились в «игру в демократию».

Конечно, никакой революции не было. Более того, нашей пропагандой воспользовалось батальонное начальство, чтобы свести счеты с какими-то неугодными им офицерами. Только потом мы поняли, что именно мы «слили» информацию о некоторых офицерах, которые «допускают неуставные отношения с солдатами». К примеру, заставляют солдат что-то делать для их личной выгоды, типа ремонта на даче или копания огорода, мытья личной машины и т.д. Не скажу, что таких эпизодов было много и что люди от этого страдали – просто мне кажется, офицеры сводили между собой счеты, а мы по наивности были втянуты в эту игру. И это оставило неприятный осадок. Хотя они были и не самые лучшие люди, но оказалось, мы косвенно помогли начальству в сборе компромата на них. В принципе мы не должны были этого делать, мы же все-таки свои интересы защищали, мы же не шпионы какие-то.

Договорились даже до того, что если «приказ офицера несправедлив или не соответствует уставу – мы не должны его исполнять».

В итоге осталось неприятное ощущение, что нашей искренней активностью как-то нехорошо воспользовались. По большому счету мы сами не знали, ради чего мы все делаем. Да, было здорово вдохновлять солдат, говорить с ними про верность принципам, дружбу, достоинство, но что же дальше? К чему это приведет? Мы не знали, да и никто в стране не знал. Это была общая тенденция времени, всех опьянял ветер перемен.

Изменилась обстановка в мире. Прежние заклятые враги стали друзьями и наоборот. Мне трудно сказать, что думали боевые офицеры, которые служили в Афганистане. Но никакого недовольства я не замечал, никакого настроения, что, мол, политика разоружения приведет к полному исчезновению войск стратегического назначения или что скоро всем будет суждено вообще убраться из Литвы.

У нас постоянно проходили полевые учения – все казалось создано на века. Эти полигоны, буквально напичканные всякими секретными средствами коммуникации. Помню, отрабатывали мы эвакуацию штаба. Обычный лесок. По каким-то только ему известным приметам офицер находит нужное место, подходит к какому-то пеньку, как-то очень ловко его отодвигает, там мы видим бетонную плиту с люком, мы туда проникаем и оказываемся в каком-то многокомнатном помещении. Кругом лес, а внизу огромный бункер, и мы там размещаемся. Казалось: ну куда это все может деться?! Это ведь наша земля.

Но ведь «против» кого-то мы же все-таки будем воевать? Нам уже в учебке стало ясно, что из нас готовят людей для спецопераций, которые могут проходить где угодно. Уже пошли тревожные новости с Кавказа. Однажды нам так и сказали, мол, будет приказ, будет борт, а где вас выгрузят – не ваше дело.

Мы себя и чувствовали войсками для спецопераций, нас для того и готовили, просто не все еще отчетливо осознавали, что спецоперации скоро начнутся не вне, а внутри страны.

В Литве прямо рядом с расположением нашей дивизии народное движение «Саюдис» открыто проводило митинги и демонстрации. Нам они казались вполне миролюбивыми. И действительно никакого агрессивного поведения с их стороны не было. Но периодически нас привлекали, причем, иногда и с боекомплектом, на сопровождение демонстраций. Мы стояли в оцеплении на митингах. Мы в принципе могли и просто так стоять, но почему-то нам было приказано экипироваться в бронежилеты и у нас были автоматы с двумя магазинами настоящих патронов.

Мы все прекрасно понимали, что в случае чего… Очень скоро все это было применено на практике. Январь 1990 года, Вильнюс… Слава богу, меня уже там не было.

Моя служба в армии закончилась весной 1989-го. Первый съезд народных депутатов я встречал в увольнении, готовился к поступлению в университет. Так получилось, что именно в армии понял, чем буду заниматься в дальнейшем.

Это стало ясно после беседы с одним офицером-практикантом, который прибыл к нам из Москвы. Хотя он приехал на практику по идеологической работе, но, по сути, вел с нами очень либеральные беседы. Он говорил: «Ребята, мы живем в удивительное время! Сейчас история творится у нас на глазах! Вы этого еще не понимаете, но очень скоро вы станете свидетелями настоящей истории! Эх, если бы у меня была возможность – я бы бросил все и поступил на исторический факультет, изучал бы историю! Это сейчас самое интересное!» И так он все это убедительно говорил, что трудно было не поверить. А тут еще пошли все эти разоблачения про Сталина, про репрессии…

Набирало силу общественное движение. Воздух городов и весей был буквально наэлектризован атмосферой непрекращающихся митингов! Ну и это все так на меня подействовало, что сразу после армии, побыв дома не больше месяца, я поехал в Челябинск поступать на исторический факультет ЧелГУ…

бк

Фото: из личного архива Сергея Борисова