Вешки на дороге Елены Щетинкиной (ч. 2)

ПРОДОЛЖЕНИЕ
См. НАЧАЛО ► Вешки на дороге Елены Щетинкиной (часть 1)
См. ОКОНЧАНИЕ ► Вешки на дороге Елены Щетинкиной (часть 3)

▲ Тропой пионов (2000), акв, бел.

✸ 1984 ✸

Моя первая выставка в челябинском Союзе художников случилась в феврале 1984-го. И была у меня там одна картинка, на которой изображена лежащая собачка, которая как бы осмысливала свою незадавшуюся судьбу, – а две другие собачки на заднем плане уже побежали в кусты заниматься любовью. И куратор выставки – эдакая глубоко партийная госпожа Орлова, увидев ее, буквально озверела: «Срочно снять эту пошлятину – ты с ума сошла? Загремишь в тартарары!..» А мне сюжет с собачками казался совершенно невинным.

И дальше эта строгая дама прошлась по моей выставке и сняла буквально все женские обнаженки, с чем тогда вообще было шибко строго. Но зато мужскую обнаженную натуру она не тронула, чему я была очень рада. И после ее нашествия все работы, снятые по ее приказу, мы перенесли в отдельную комнатку искусствоведов, в которую потом приглашали только избранных гостей…

А еще нам категорически запретили делать банкет: «Ни в коем случае! Никаких банкетов! Распоряжение особое!» Но Союз художников тогда еще помогал делать выставки – нам выделили немного денег, и мы втихаря купили «горючего», закуски и организовали маленький банкет. Однако кто-то таки «капнул», доложил начальству про нашу затею. И вот мы мирно сидим за столом, поднимаем бокалы… Я-то вообще не челябинская и впервые в гости со своей выставкой. Вдруг звонок в дверь – и на пороге наряд милиции: «Что тут за безобразие? Поступила информация, что здесь банкет. Вы не понимаете, что стране не до веселья? Нас постигло большое горе – умер выдающийся член Коммунистической партии Советского Союза, ее генеральный секретарь Юрий Владимирович Андропов. Как вы можете допустить такое кощунство?!..»

И еще драма была в том, что на родном заводе мне постоянно ставили в укор, что я участвую в выставках. На каждом совещании ведущих специалистов главный технолог завода всегда старалась упрекнуть: «Товарищ Щетинкина, а что вы такого хорошего сделали для завода?» Ну и остальные в таком же духе отчитывали. Я даже как-то привыкла к этому. Однажды на утренней двухчасовой (!) оперативке я долго размышляла о том, сколько бы успела нарисовать за это время, и незаметно заснула. Ну и директор мне, конечно, попенял: «Товарищ Щетинкина, вам что, совсем не интересно наше производство?» – «Мне оно интересно, но если вы два часа обсуждаете, какую гайку куда вкрутить, то мне это просто не нужно!» Поэтому, естественно, в коллективе меня считали строптивой.

Еще до моего прихода на заводе выпускали один чайный бокал – обыкновенный большой бокал с ручкой. И вот в силу своего несносного, скверного характера наш главный технолог накатала на меня кляузу в министерство, откуда к нам приезжали комиссии проверять качество продукции. А меня она обвинила в том, что у бокала, мол, ручка плывет… Ну, тут уж я не удержалась и прямо при рабочих в глаза ей заявила: «Вы как технолог – просто дуб стоеросовый и не соображаете, что это чисто технологический вопрос. Вы посмотрите-ка лучше жежельку (масса, которую приставляют к бокалу), ее конструкция появилась еще до меня! А почему она сейчас поползла? Потому что жежельку сделали неправильно – это чисто технологическая погрешность!»

Главный технолог мне этого так никогда и не простила. Мы с нею враждовали вплоть до моего ухода. Кстати, однажды к нам на завод прибыла телевизионная группа и стала снимать сюжет прямо у меня в кабинете. Тут уж технолог не смогла себя сдержать и во всеуслышание заявила: «Елена Александровна, ну что это такое, позвольте вас спросить. Мы все работаем-работаем, трудимся, не покладая рук, даем стране фарфор, а вот снимают почему-то именно вас!» На что я ей парировала, дескать, вы сами спросите у журналистов, почему я им интереснее, чем вы? Так что на заводе мне постоянно приходилось обороняться…

✸ 1985 ✸

После смерти очередного престарелого генсека – Константина Устиновича Черненко – пришел относительно молодой Михаил Сергеевич Горбачев… Поначалу показалось, будто бы что-то новенькое, – те же все были больными стариками, а этот вроде живой, подвижный, говорливый. Но по тому моему восприятию не могу прямо сказать, что так уж «ах-ах!», но все-таки было какое-то впечатление, что-то в нем импонировало, но особого умиления не было. Да, поначалу он говорил хорошо, складно… Поначалу. Хотя, честно говоря, я в него и не всматривалась пристально. И о том, что он «меченый», тоже не задумывалась. Мне надо было на заводе решать вопросы…

Слишком много я тогда имела по морде на заводе, столько нервов тратила! Ведь почти десять лет я была главным художником, а эта должность все-таки страшно административная: сплошные заседания, совещания день-деньской без конца и края. Мне пора было уже сдать назад и уйти из главных, но я понимала: только уйду – в меня все вилы воткнут, какие только можно. И самое главное – не дадут творчески работать. Вот что меня держало. Но к концу девятого года в должности я поняла, что работаю в стол – всё в стол, что эту заводскую махину я не разверну.

И тут кстати возник серьезный конфликт с последним директором завода. Он как-то надумал оформить кучу чайников в подарок кому-то из начальства. «Елена Александровна, прошу это сделать…» – «Хорошо, давайте вашу заявочку с подписью и датой – и всё будет исполнено, хотя художественная лаборатория выполняет образцы для производства, а не подарки какие-то…»

Этот мой ответ сильно раздосадовал директора, и он заорал на меня во весь голос: «Да вы, да вы, как вы сметете? Вы у меня вылетите с завода по 33-й статье!» Но я заорала еще громче: «А вы свалитесь со своего кресла еще раньше, чем я по 33-й статье!» Кстати, статья 33 касалась наказания за прогулы, и директор решил мне в отместку зацепиться за «творческие дни», которые я выбила для художественного отдела. Поэтому в эти самые творческие дни я либо работала дома, либо ездила на выставки. А директор всё разорялся: «Где у нас главный художник, почему ее вечно нет на месте?» Причем он это орал по громкоговорителю на весь завод.

Между прочим, завод у нас был довольно большой, вполне приличный: численность работников – больше двух тысяч. И под Свердловском построили завод примерно по такому же образцу, как Южноуральский, только заточенный под выпуск тарелок. А мне тогда очень хотелось, чтобы у нашего завода было свое лицо, свой знак. Я с такой задумкой туда и приехала – но, в конце концов, поняла, что с этой махиной мне не совладать.

Вот, к примеру, придумаю я сложный рисунок, а наша машина не сможет его отштамповать, она была способна только на простейшие оттиски. Поэтому на всех фарфоровых заводах в стране шлепали одинаковые чайники. Но ведь и Москва тоже гнобила творческое начало. Я почти десять лет ездила в столицу на худсовет, – и, как только осмеливалась показать там хоть одну свою работу, тут же возникало гробовое молчание…

И на заводе за мной следили, как за какой-то вредительницей, даже шпионов подсылали: что я делаю в рабочее время, не занимаюсь ли творческими работами? Вот такая обстановочка была – уж извините… Как при мадридском дворе – кругом «одни шпиёны». Уже потом, спустя годы, меня нередко спрашивали журналисты: «Елена Александровна, а что значит завод в вашей творческой судьбе художника?» И я им честно признавалась: «Конечно, завод стал для меня своеобразной школой жизни, и в то же время это фактически был приговор – десять лет без права переписки и с конфискацией имущества».

На заводе мне катастрофически не хватало зарплаты, я хронически не могла свести концы с концами. И нередко думала: «Ну почему я не могу ничего заработать, почему я так плохо живу, хотя вот предыдущий главный художник в свое время даже в кругосветное путешествие съездил…» А я, как правило, часть своей зарплаты отдавала модельщику. Более того, я часто вообще в долгу оставалась…

▼ Дорога к храму (1995), акв, бел.

▼ Жизнь (1995), акв.

▼ Предначертанье (1996), акв, бел.

▼ Поцелуй в степи (цикл Аркаим, 2000), бум, кар.

✸ 1987 ✸

Наконец я решилась оставить завод и перебраться в Челябинск. Мы с мужем обменяли две наши однокомнатные квартиры в Южноуральске на одну квартирку в Ленинском районе Челябинска. Правда, первые три года я еще постоянно наведывалась в Южноуральск, но потом поняла, что мне просто не хватает времени для нормальной осмысленной работы – и лучше совсем оборвать эту пуповину с заводом и начать работать самостоятельно.

Обращаюсь в челябинский Союз художников и быстро понимаю, что я никому не нужна и что мои способности и возможности абсолютно не востребованы. На том же заводе от меня хоть что-то требовали за зарплату в 175 рублей, а тут ровным счетом никто никому не нужен – делай что хочешь, никто тебе ничем не обязан. И все художники – свободны!

Наверное, для очень многих художников эта самая горбачевская «перестройка» оказалась серьезным испытанием. Все-таки в одночасье произошло переустройство буквально всей жизни с налаженной плановой системы хозяйствования на совершенно непонятное «рыночное». Однако я к этому времени уже многому научилась: во-первых, уметь терпеть, а во-вторых – смирять какие-то свои ожидания и желания. Мало ли чего я хочу? Ну «хоти» сколько хочешь.

Конечно, стало любопытным, как это наши давно сложившиеся представления о жизни вдруг оказались совсем несостоятельными. Эта самая пресловутая «гласность» и откровенные публикации в прессе как бы изменили весь окружающий мир. Но в нашей среде художников все-таки дискуссии разгорались не по поводу вдруг обнаруженных мерзких пороков тоталитаризма и прелестей «свободного западного мира», а в основном мы говорили и спорили о свободе именно в области искусства, о поиске новых художественных направлений, о своих личных стремлениях…

В советское время за художниками сильно присматривали разные «вышестоящие органы». Например, в андроповский период живописцев прямо обязывали писать портреты славных передовиков производства. И вообще – партийные и советские структуры власти внимательно следили, чтобы никакая проказа не проникла в художественное творчество, чтобы все художники или скульпторы вели себя «хорошо» и делали «правильные» работы.

Правда, пока я работала на заводе, эта самая власть нас не прессовала – просто не было повода. Вот мы приехали в министерство, показали очередной чайный сервиз – и что там можно сказать об обыкновенных чашках и тарелках? Очень уж сложно так извратиться, чтобы посчитать какой-то обыкновенный чайник «диссидентским»!

А художники-живописцы относились ко мне тоже скептически: «Ну что там плошки-поварешки – какое это может быть искусство? Всё это бытовуха…» Но они просто не понимали, что фарфор – очень серьезный вид керамики. С другой стороны, я сама была довольна таким отношением – по крайней мере, никаких идеологических подкопов ко мне не предъявишь. Правда, по поводу обнаженки немножко намекнули – и все дела. Единственное, меня часто подводила собственная несдержанность – порою я могла прямо в лицо сказать всё, что думаю. Сама себе вредила.

В 1987-1988 годах начали открываться разные мастерские, небольшие предприятия и кооперативчики, альтернативные заводам. Наш челябинский художник Тимур Дидишвили с компаньонами затеяли кооператив как филиал Южноуральского фарфорового завода. Где-то в пригороде они нашли маленький цех с печью, которая топилась углем. Дидишвили, с которым мы были знакомы по Союзу художников, предложил мне присоединиться к ним, но я отказалась и объяснила, что хорошо знаю внутреннюю обстановку на заводе и что им точно не дадут заработать. Не зря я сомневалась, поскольку на заводе была жесткая атмосфера, ко всем чужим относились крайне подозрительно. Тем более что кооперативщики рассчитывали каким-то образом зарабатывать приличные деньги.

Правда, все-таки кооперативное движение стало развиваться, раскручиваться – и уже к началу 1990-х годов появились еще несколько мелких кустарных предприятий из самих заводчан, которые пытались промышлять фарфоровыми изделиями, и что-то им даже удавалось. А я уже переехала в Челябинск и пыталась как-то «прорасти», но мне поначалу приходилось работать только дома – никакой мастерской у меня не было. А потом я таки получила комнатку в мастерских Союза художников на улице Омской. Причем моей первой комнатой была именно та, которую сейчас занимает скульптор Виктор Митрошин.

В это время комбинат художников работал на полную катушку. Частных заказов было предостаточно, и, например, керамисты день и ночь жгли свои блюда. Однако до меня заказы хоть и доходили, но немного. Конечно, я могла бы получать заказы от Союза художников, но мне никто ничего не предлагал. Как бы то ни было, я никогда у кормушки не толкалась – нет и нет заказов, ну и что ж теперь? Каким-то образом я умудрялась выживать, например, для детского сада делала какие-то блюда, вазы и т.д. Кстати, в ту пору в мастерских на Омской было оживленно: ходили всякие мэтры и маэстро… а я обычно не светилась, закрывалась и работала…

Поначалу в этом непривычном для меня свободном режиме мне надо было самой научиться планировать свое время и работу. И когда я сумела-таки внутренне перестроиться – тогда уже стало легче. Моим соседом был акварелист Валентин Львович Старков, который приходил в мастерскую с собакой, заваривал крепкий кофе и работал. К концу жизни он полностью переключился на евангельские темы.

У нас в подвале собирались художники-керамисты, которые любили посидеть и повспоминать добрые старые времена. Ах, какая была славная жизнь в советское время – заказов всегда выше крыши и водку таскали ящиками!.. Тогда «свободные художники» зарабатывали больше, чем даже на приличных заводах. Но в 1990-е наш Художественный фонд как производственное предприятие начал помаленьку чахнуть, затихать. Да, заказы и тогда случались, но уже скорее эпизодически, постоянной загрузки явно не хватало.