«Вслед убегающим годам» Анны Богдановской. Рассказы из главы «Война»
 |
бк представляет |
Война
Икону не тронули
Зимы стояли холодные, урожая, будто назло, не рождалось. Картошку в поле посадим, а она родится мелкая, как горох. Все равно собирали. Каждая горошинка была на счету. Весной начнешь огород перекапывать, если старые картошки попадались, тоже собирали. Они в земле сгнили, мокрые, как лягушки. А мы ведь голодные, есть хочется. Вот и ели эти гнилушки: выкопаем, от земли хорошенько отмоем и на сковороде жарим. В войну любые «продукты» шли в ход.
Помню, из травы лебеды в совхозе пекли хлеб. Он был пресный, невкусный, на хлеб-то не похожий. Чтобы получить булку этого «продукта», приходилось летом вместо каникул на волокуше работать, быков водить. Сейчас детей берегут, на работу до шестнадцати лет не возьмут даже при всем желании. А нас заставляли. Людей в селе не хватало, поэтому для подростков установили минимум трудодней, и все школьники от 12 до 16 лет должны были отработать не меньше 50 трудодней в год. Ладно, хоть не наказывали, если план не выполнишь. А взрослых за это могли и осудить…
Мне было одиннадцать лет, когда мама первый раз увезла меня на работу в совхоз. И вместе с тетками я водила четырех быков, запряженных в волокушу. На ногах были самошитые тапочки с брезентовым верхом, которые мама покупала на рынке. Они быстро протирались, пальцы торчали наружу, и я шлепала в них по сырой земле в любую погоду. Походишь целый день по кругу — к вечеру без ног остаешься. Сытому-то хорошо туда-сюда ходить. А попробуй-ка голодным управлять быками, которые не особо-то и слушаются… Осенью с нами расплачивались совхозным сеном. Это было хоть какое-то подспорье. Без сена ведь корову не прокормить. А без молока зимой никак не прожить.
Выживали, кто как умел. Если в доме оставались ценные вещи, их меняли на продукты. До войны у нас было много хороших вещей. До сих пор помню часы с боем, красивую настольную лампу с рисунками, большой старинный самовар, который углями топился и который мама от коммунаров спасла. Уж больно красивый был самовар, весь сверкал на солнце. Мы смотрелись в него вместо зеркала. Не уберегли… Все нажитое родителями богатство, какое в доме было, в войну проели, на муку сменяли. Только икону не тронули…
…Когда старушки во дворе, сидя на лавочке, начинают жаловаться, что плохо живем, я всегда говорю: «А вы забыли, как в войну голодали, как в сорокаградусный мороз разуты-раздеты ходили?! Валенки до того занашивали, что заплату негде было поставить». Вон они, валенки-то, в шкафу новехоньки лежат! И ведь настоящие, ручной катки. Только я их больше не надеваю, потому что не хочу выглядеть, как колхозница. Теперь хромовые сапоги на меху ношу.
А всё говорят, плохо живем…
Лепешка на Пасху
Во время войны постоянно хотелось есть. В магазинах ничего не было, хлеб получали по карточкам. Маме на работе выдавали 700 граммов хлеба, на детей было положено по 200 граммов. А что такое 200 граммов? Два раза откусить — и нету. И хлеб был не такой, как сейчас, — одна каша: сверху корочка, а внутри хоть ложкой хлебай. Пекари тоже голодные, для себя выгадывали. Пойдем с вечера очередь занимать, номер на руке химическим карандашом напишем, там же ночуем. А наутро в школу идем. Если хлеба не доставалось, то карточки пропадали и люди оставались голодными. Вот какая житуха была…
Мама нас подкармливала. Одна свою порцию ни за что есть не станет — нам оставит. После уроков зайдем все трое к ней на работу, она из-за пазухи хлеб вытащит, на всех разделит. Или в столовую отведет. Только положит перед нами свою порцию — блюдо вмиг пустое. Видимо, работницы столовой заметили, что мама ничего не ест, стали нас ругать:
– Вы что делаете? Зачем мать объедаете? Она умрет с голоду, и вы сиротами останетесь.
Подействовало. Мы стали реже к маме в столовую приходить. Но есть хотелось постоянно.
Помню, однажды всю ночь простояла в очереди, а хлеба не досталось. Расстроившись, я решила пойти к нашей родственнице тете Даше. Она возила хлеб, если попадались бракованные булки, забирала себе — это разрешалось. Я надеялась, что тетя Даша хоть чем-нибудь меня покормит: может, похлебки, а может, кусочек хлеба даст. В аккурат на Пасху это было. Пришла к ней домой, посидела немного, вокруг огляделась. Вижу, ничего не обломится. Ну и пошла домой. Иду голодная и молюсь:
– Господи, людям праздник сегодня, Пасха, а у нас есть нечего. Дай ты мне, Господи, хоть какой-нибудь кусочек!
Вдруг вижу, бежит собака — огромная, как теленок, овчарка. А в зубах лепешку тащит. Лепешка здоровенная, как колесо. Я подумала: «Куда собаке столько!? Всю не съест». И за ней! До самого магазина бежала, пока та не выплюнула лепешку и не побежала дальше. Видно, устала тяжесть таскать. Я схватила эту лепешку, пальтушкой быстро накрыла, чтобы никто не отобрал. Ладно, люди не видели, что у собаки отняла — стыдно ведь. А сама на коленки встала и молюсь: «Спасибо тебе, Господи!»
Пришла домой счастливая. И с порога кричу:
– Мама! А я вам праздник принесла!
– Чего болтаешь? Какой еще праздник?! — махнула рукой, даже не взглянув на меня.
Я вытащила из-под пальто добычу и положила на стол. Но вместо того чтобы обрадоваться, мама почему-то испугалась. И давай расспрашивать:
– Где ж ты эту лепешку-то взяла? Слушай, Нюрка, а может, ты ее украла?
Я все по порядку рассказала. Только тогда мама успокоилась. Мы разрезали лепешку на кусочки, наелись досыта. И на Пасху хватило, и на другой день осталось. Господь все-таки нас пожалел, голодными не оставил.
За ведрами в колодец
На нашей улице стоял единственный на весь квартал колодец. Чтобы набрать воды, мы насаживали на цепь ведро и опускали в воду. Однажды я ведро прикрепила, стала вниз опускать, а оно возьми и отцепись. Верчу ворот назад — цепь легкая. Подняла, а ведра-то нет. И дома нет: давно все ведра в колодце оставили…
Когда мама пришла с работы, Мария рассказала, что я ведро утопила. Мама сильно рассердилась:
– Как потопила, так и доставай!
– Да как же, мама? Колодец ведь глубокий, одиннадцать метров, — а сама реву.
Потом она немного отошла, успокоилась и стала уговаривать:
– Нюра, доченька, давай вместе пойдем к колодцу и как-нибудь достанем. Ведь ведра в войну нигде возьмешь. А без воды нам никак.
Деваться некуда, пошли… Прицепили лестницу длиной метров пять, я на нее встала, за цепь ухватилась. Стали вниз опускать, а цепь возьми да и оборвись! И я оказалась в ледяной воде. Кругом темно, страшно. От холода язык отнялся.
– Нюрка! Ты живая там, доченька? — испуганно кричала мама.
А я сказать ничего не могу: губами шевелю, а слов не слышно — одно мычание. Мама покричала-покричала и побежала к соседям за помощью:
– Дайте, пожалуйста, веревку! Я Нюрку утопила.
– Как утопила? Где?!
– В колодце,— отвечает. А сама плачет.
Вскоре у колодца собрался народ. Меня сначала зовут, а потом прислушаются: что внизу происходит? Я еще раз попыталась что-то сказать. Тихо, конечно, получилось, но наверху услышали, сразу обрадовались:
– Откликается — значит, живая!
Мне потихоньку бросили толстую веревку, велели конец к лестнице привязать. Но сначала пришлось ведра достать. Полуживая была, а куда деваться? Кочергой, которую мне тоже спустили, каждое ведерко подтащила да на веревку вздела, потом веревку к лестнице привязала. Со всего квартала ведра подняла! Следом и меня вытащили.
После такого купания целую неделю в школу не ходила, болела. Но меня еще долго-долго лечили. Не от болезни — от испуга.
Беженцы
Мама у нас уж больно жалостливая была. Жалела всех — знакомых и незнакомых, пускала в дом цыган переночевать. Мы к этому привыкли: смотришь, после работы опять кого-нибудь ведет. Так у нас на квартире поселилась Клавдия Скалкина с дочкой Гисой. В 1941 году Клавдия с сестрой и двое их детей ехали на товарном поезде из Ленинграда. Дети по дороге заболели, оставлять их в переполненном вагоне с беженцами было нельзя. Всех четверых сняли с поезда в Карталах. Увидев их, мама не смогла пройти мимо. Привезла Клавдию с Гисой на санках домой и сообщила: «Люди погибают. Пусть у нас немного поживут». Вторую женщину пристроила к соседям.
Они были настолько обессилены, опухли от голода, что даже ходить не могли. Потом отъелись немного, отошли, похорошели. Клавдия устроилась поварихой. Она оказалась красавицей: фигурка будто выточена, глаза огромные. Платьев крепдешиновых у нее было полно, и мешок туфель с собой привезла. Наряжалась, меняла наряды на хлеб и нас кормила. Кому война, а кому мать родна…
Она рассказала, что муж ее Николай ушел на войну в июне 1941 года. А сама Клавдия в Ленинграде артисткой была — пела, плясала. Ох, и голосище у нее был… Как запоет — аж крыша подымается:
Если я ушла из дома,
Нелегко меня найти.
У меня такой характер,
Ты со мною не шути!
Так они всю войну с нами и жили. Когда уехали, Клавдия еще долго писала маме письма. Муж ее вернулся с фронта, попробовали вместе жить — не смогли. А Гиса вскоре умерла. Вроде молодые, красивые, такую войну пережили — только жить да радоваться. А судьбы оказались сломаны.
Литературная запись: Татьяна Марьина
Иллюстрации: Владимир Витлиф
Читайте еще публикации по этой теме:
«Вслед убегающим годам» Анны Богдановской. Рассказы из главы «Детство»
«Вслед убегающим годам» Анны Богдановской: Фуфайка с секретом
Помоги сайту!
 |
Яндекс-кошелек: 41001701513390 |
 |
WebMoney: R182350152197 |
